Записные книжки Петра Вяземского

Вяземский Петр Андреевич (1792-1878) - российский государственный и
культурный деятель, поэт, литературный критик, мемуарист, острослов, афористичный,
желчный, действительно смешной. Его записные книжки, которые он вел с 1813 г. до
конца жизни, это истинные образцы российского остроумия. В них он рассуждает о
литературе и литераторах, даёт оценку многим авторам. Кроме этого, в записках
содержится множество баек, анекдотов, исторических и не очень.
Вот что он сам говорит об этом:
«Я большой Фома неверный в отношении к анекдотам. Люблю слушать и читать
их, когда они хорошо пересказаны; но не доверяю им до законной пробы. Анекдоты, даже
и настоящие, часто оказываются не без лигатуры и лживого чекана. Анекдотисты, когда и
не лгут, редко придерживаются буквальной и математической верности. Анекдоты их в
продолжение времени являются в новых изданиях, исправленных или измененных и
значительно умноженных. «В истории люблю одни анекдоты», — говорил Проспер
Мериме. Наша русская история, к сожалению, мало анекдотична, особенно с тех пор, что
хотят демократизировать историю. Полевой думал, что он создает новую русскую
историю, потому что назвал худо сваренное творение свое Историей русского народа; на
деле все же являются отдельные лица. Народ в истории тоже, что хоры в древней
греческой трагедии; действие и содержание сосредоточиваются в действующих лицах,
которые возвышаются над народом и господствуют над ним, хотя бы из него истекали».
В качестве примера того, какое пристальное внимание Вяземский уделял всему
текущему, злободневному - от хроники литературной и светской жизни до политических
событий, к мелочам быта, крылатым словцам, воспоминаниям современников, ко всему,
что он называл «обиходной литературой», можно привести его этюд о картах:
«Вы готовите себе печальную старость», — сказал князь Талейран кому-то, кто
хвастался, что никогда не брал карты в руки и надеется никогда не выучиться никакой
карточной игре. Если определение Талейрана справедливо, то нигде не может быть такой
веселой старости, как у нас. Мы с малолетства готовимся и приучаемся к ней
окружающими нас примерами и собственными попытками. Нигде карты не вошли в такое
употребление, как у нас: в русской жизни карты одна из непреложных и неизбежных
стихий. Везде более или менее встречается в отдельных личностях страсть к игре, но к
игре так называемой азартной. Страстные игроки были везде и всегда. Драматические
писатели выводили на сцене эту страсть со всеми ее пагубными последствиями.
Умнейшие люди увлекались ею. Знаменитый французский писатель и оратор Бенжамен-
Констан был такой же страстный игрок, как и страстный трибун. Пушкин, во время
пребывания своего в южной России, куда-то ездил за несколько сот верст на бал, где
надеялся увидеть предмет своей тогдашней любви. Приехал в город он до бала, сел
понтировать и проиграл всю ночь до позднего утра, так что прогулял и все деньги свои, и
бал, и любовь свою. Богатый граф, Сергей Петрович Румянцев, блестящий вельможа
времен Екатерины, человек отменного ума, большой образованности, любознательности
по всем отраслям науки, был до глубокой старости подвержен этой страсти, которой
предавался, так сказать, запоем. Он запирался иногда дома на несколько дней с игроками,
проигрывал им баснословные суммы и переставал играть вплоть до нового запоя.



Подобная игра, род битвы на жизнь и смерть, имеет свое волнение, свою драму, свою
поэзию. Хороша и благородна ли эта страсть, эта поэзия, — это другой вопрос. Один из
таких игроков говаривал, что после удовольствия выигрывать нет большего удовольствия,
как проигрывать. Но мы здесь говорим о мирной, так называемой коммерческой, игре, о
карточном времяпровождении, свойственном у нас всем возрастам, всем званиям и обоим
полам. Одна русская барыня говорила в Венеции: «Конечно, климат здесь хорош; но жаль,
что не с кем сразиться в преферансик». Другой наш соотечественник, который провел
зиму в Париже, отвечал на вопрос, как доволен он Парижем: «Очень доволен, у нас
каждый вечер была своя партия». Карточная игра в России есть часто оселок и мерило
нравственного достоинства человека. «Он приятный игрок» — такая похвала достаточна,
чтобы благоприятно утвердить человека в обществе. Приметы упадка умственных сил
человека от болезни, от лет — не всегда у нас замечаются в разговоре или на различных
поприщах человеческой деятельности; но начни игрок забывать козыри, и он скоро
возбуждает опасения своих близких и сострадание общества. Карточная игра имеет у нас
свой род остроумия и веселости, свой юмор с различными поговорками и прибаутками.
Можно бы написать любопытную книгу под заглавием: «Физиология колоды карт».
Впрочем, значительное потребление карт имеет у нас и свою хорошую, нравственную
сторону: на деньги, вырученные от продажи карт, основаны у нас многие
благотворительные и воспитательные заведения».
Не мог, естественно, Петр Вяземский не отразить в своем практически
документальном произведении и табачную тему:
«В одном маленьком французском журнале рассказываются два следующие
анекдота из царствования Павла.
Паж Копьев бился об заклад с товарищами, что он тряхнет косу императора за
обедом. Однажды, будучи при нем дежурным за столом, схватил он государеву косу и
дернул ее так сильно, что государь почувствовал боль и гневно спросил, кто это сделал.
Все в испуге. Один паж не смутился и спокойно сказал: «Коса вашего величества криво
лежала, я позволил себе выпрямить ее». — «Хорошо сделал, — сказал государь, — но все
же мог бы сделать это поосторожнее». Тем все и кончилось.

На другой день Копьев бился об заклад, что он понюхает табаку из табакерки,
которая была украшена бриллиантами и всегда находилась при государе. Однажды утром
подходит он к столу возле кровати императора, почивающего на ней, берет табакерку, с
шумом открывает ее и, взяв шепотку табаку, с усиленным фырканьем сует в нос. «Что ты
делаешь, пострел?» — с гневом говорит проснувшийся государь. — «Нюхаю табак, —
отвечает Копьев. — Вот восемь часов что дежурю; сон начинал меня одолевать. Я
надеялся, что это меня освежит, и подумал лучше провиниться перед этикетом, чем перед
служебною обязанностью». — «Ты совершенно прав, — говорит Павел, — но как эта
табакерка мала для двух, то возьми ее себе».

Анекдот о косе известен в России; но, кажется, смелую шалость эту приписывали
князю Александру Николаевичу Голицыну. Другой анекдот не очень правдоподобен, но,
вероятно, и он перешел к французам из России. Не ими же выдуман он. Откуда им знать
Копьева? Копьев был большой проказник, это известно. Что он не сробел бы выкинуть
такую штуку, и это не подлежит сомнению; но был ли он в подобном положении, чтобы
подобная проказа была доступна ему? Вот вопрос. И ответ, кажется, должен быть
отрицательный. Сколько нам известно, Копьев никогда не был камерпажом и по службе
своей не находился вблизи ко двору.
Копьев был столько же известен в Петербурге своими остротами и проказами,
сколько и худобой своей крепостной и малокормленой четверни. Однажды ехал он по
Невскому проспекту, а Сергей Львович Пушкин (отец поэта) шел пешком по тому же
направлению. Копьев предлагает довезти его. «Благодарю, — отвечал тот, — но не могу: я
спешу»».

К моему большому удивлению нашел я у Вяземского и ссылку на столь дорогую
для любителей сигар России Сарепту:
«Россия была в древности варяжская колония, а ныне немецкая, в коей главные
города Петербург и Сарепта. Дела в ней делаются по-немецки, в высших званиях
говорится по-французски, но деньги везде употребляются русские. Русский язык же и
русские руки служат только для черных работ».

А вот еще одна интересная зарисовка, связанная косвенно с табаком:
«Вчера в праздник Рождества Богородицы был у обедни в церкви S. Maria del
Rosario. Описал в письме к Тютчевой. Переписано в другую книгу. После ходили на
Campo di marte, где бывают полковые учения и парады - и иногда до 12-ти штук
конницы, говорил нам с некоторой самодовольной важностью наш гондольер. Тут же
большая табачная фабрика, куда приходят на работу 1000 и более женщин, девиц и
детей. Тут можно сделать смотр состояния женского венецианского пола, что и
предлагал мне Брока».

Кстати сам Петр Вяземский курил сигары. Вот, что он пишет об этом в своем
письме Булгакову:
«Для Венеции у нас две редкости: терраса над каналом с двумя   павильонами и сад
между ними и домом нашим. Дамы пьют чай, барышни поют   итальянские и русские
песни, я курю сигару и, разучившись волочиться за   земными красавицами, волочусь за
небесной и в любви объясняюсь с луной,   пока еще прозою, но рифмы уже бурчат во мне
и скоро будет извержение,   чтобы не сказать испражнение.   Впрочем, трудно воспевать
Венецию. Она сама песня. И как ни пой ее,   она все-таки тебя перепоет. Я думаю, и
Паганини не взялся бы аккомпанировать   на скрипке своей соловью. Он заслушался бы
его, да и баста».

Никогда бы не подумал, что многогранный образ сигары может быть использован
как яркая метафора в идеологической полемике. То, что это возможно, наглядно
продемонстрировал Петр Вяземский. Вот, что он пишет, в частности, о либералах:
«Некоторые из наших прогрессистов – надобно же называть их, как они сами себя
величают – не могут понять, или не хотят понять, что можно любить прогресс, а их не
любить: не только не любить, но признавать обязанностью даже ратовать против них,
именно во имя той мысли и из любви той мысли, которую они исказили и опошлили. 
Можно любить живопись; но именно потому, что любишь и уважаешь ее, смеешься над
Ефремами малярами Российских стран, которые мазилкою своей пишут Кузьму Лукою. 
Эти господа думают, что они компаниею своей сняли на откуп либерализм и
прогресс и готовы звать к мировому на суд каждого, кто не в их лавочке запасается
сигарами или прогрессом и либерализмом.  Они и знать не хотят, что есть на свете
гаванские сигары, и что, привыкнув к ним, нельзя без оскомины, без тошноты
курить их домашние, фальшивые сигары, которые только на вид смотрят табаком, а
внутри ничто иное как труха.  Скажу, например, о себе: я мог быть журналистом и был
им отчасти; но из того не следует, что я должен быть запанибрата со всеми журналистами
и отстаивать все их мнения и разделять с ними направление, которому не сочувствую. 
Доказательством тому приведу, что я добровольно вышел из редакции Телеграфа, когда
пошел он по дороге, по которой не хотел я идти. Тогда был я в отставке и в положении
совершенно независимом: следовательно, поступил я так не в виду каких-нибудь
обязательных условий и приличий, а просто потому, что ни сочувствия мои, ни
литературная совесть моя, не могли мирволить тому, что было им не по вкусу.  Карамзин
был совершенно в праве написать обо мне, что я пылал свободомыслием, то есть
либерализмом в значении Карамзина.  Не отрекаюсь от того и даже не раскаиваюсь в
этом.  Но либерализм либерализму рознь, как и сигара сигаре рознь.  Я и некоторые
сверстники мои, в то время, мы были либералами той политической школы, которая
возникла во Франции с падением Наполеона и водворением конституционного правления
при возвращении Бурбонов.  Мы были учениками и последователями преподавания,
которое оглашалось с трибуны и в политической полемике такими учителями, каковы
были Бенжамен-Констан, Ройе-Коллар и многие другие сподвижники их.  Но из того не
следует, чтобы мы, либералы того времени, были и ныне послушниками либерализма,
который проповедуется разными Гамбетта, Флоке, Рошфор и им подобными.  Не мы
либералы изменились и изменили, а изменился и изменил либерализм.  По французской
поговорке скажешь: On nous l’a changé en nourrice.  И дитя не то, и кормилицы не те.  И не
то молоко, которым мы питались и к которому привыкли."  

Перенесем вопрос на Русскую почву.  Многие из нас, например, могли не разделять вполне всех политических и
государственных мыслей Николая Тургенева; но могли иметь с ним некоторые точки
сочувствия и прикосновения, следовательно, разрыва не было.  Были вопросы, в которых
умы сходились и действовали дружно.  Возьмем даже Рылеева, который был на самой
окраине тех мыслей, которых держался Тургенев.  Еще шаг и Рылеев был уже за чертою и,
по несчастию, он совершил этот шаг.  Но все же не был он Нечаев и быть им не мог.  Он
гнушался бы им, а ведь Нечаев тоже слывет либералом и почитал себя либералом.  Охотно
верю, что в этой шаткости понятий, в этом разгроме правил, верований, начал, есть
гораздо более легкоумия, слабоумия, нежели злоумия, во все же не могу признать
либерализмом то, что не есть либерализм. Как-нибудь я охотник курить сигару, все же
не могу я признавать сигарою вонючий свиток, которым подчивает меня угорелый и
утративший чутье и обоняние курильщик.  Еще несколько слов.  Иным колят глаза их
минувшим.  Например, упрекают их тем, что говорят они ныне не то, что говорили
прежде.  Одним словом, не говоря обиняками, обличают человека, что он прежде был
либералом, а теперь он консерватор, ретроград и проч. проч.  Во-первых, все эти клички,
все эти литографированные ярлыки ничего не значат.  Это слова, цифры, которые
получают значение в применении.  Можно быть либералом и вместе с тем консерватором,
быть радикалом и не быть либералом, быть либералом и ничем не быть.  Попугай,
который затвердит слова: свобода, равенство прав и тому подобные, все ж останется
птицей немыслящей, хотя и выкрикивает слова из либерального словаря».

Не берусь комментировать, ту часть этих записок, которые касаются либерализма,
так как не изучал глубоко деятельность Вяземского. Но вот, что касается, сигар, то здесь я
с ним солидарен! Ну, а чтобы отношение Вяземского к либералам было более понятным,
приведу в заключение его стихи, датируемые 1860 годом:

 «Свободных мыслей коноводы
Восточным деспотам сродни.
У них два веса, два мерила,
Двоякий взгляд, двоякий суд:
Себе дается власть и сила,
Своих наверх, других под спуд.
У них на всё есть лозунг строгой
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом.
Когда кого они прославят,
Пред тем - колена преклони.
Кого они опалой давят,
Того и ты за них лягни.
Свобода, правда, сахар сладкий,
Но от плантаторов беда;
Куда как тяжки их порядки
Рабам свободного труда!
Свобода - превращеньем роли -
На их условном языке
Есть отреченье личной воли,
Чтоб быть винтом в паровике;
Быть попугаем однозвучным,
Который, весь оторопев,
Твердит с усердием докучным
Ему насвистанный напев.
Скажу с сознанием печальным:
Не вижу разницы большой
Между холопством либеральным
И всякой барщиной другой».   />

На мой взгляд, сегодня это звучит особенно актуально…
Ну и завершить свой рассказ о Вяземском позволю себе следующей записью из его
«Старой книжки»:
«Другой хозяин (за обедом): Вы меня извините, если обед не совсем удался. Я
пробую нового повара.
Граф Михаил Вьельгорский (наставительно и несколько гневно): Вперед,
любезнейший друг, покорнейше прошу звать меня на испробованные обеды, а не на
пробные».
Вот и среди нас есть любители, которые ходят только туда, где джентльменам
предлагают сигары заведомо испробованного качества.