Заметки петербургского туриста

На свет взирал он очень строго,  

​​​​​Пройдохой слыл,

​​​​​И денег накопил он много,

​​​​​​​Но жить забыл.

​​​​​​​​(Из старинного альманаха)

«Кто не был коротко знаком с Дружининым и не знал в подробности всего, что он писал в разных родах, тот конечно не мог себе представить даже приблизительно, каково было богатство его натуры. При поверхностном знакомстве с ним, вы видели человека довольно холодной наружности, сдержанного, даже несколько принужденного, щеголевато одетого и с изящными манерами. Разговор его без сомнения обличал в нем сейчас человека умного и основательно-просвещенного; но вы никак не подумали бы, что под этою оболочкою скрывались: страстное сердце, беcконечная доброта души и неисчерпаемая веселость ума. Что касается до меня, знавшего Дружинина с самых молодых лет, то мне кажется, что я редко встречал людей, представлявших такую резкую противоположность между внешностью и внутренним строем, разоблачавшемся вполне только в небольшом искреннем кругу. Чего особенно нельзя было предполагать в нем – это беззаветной веселости, можно сказать не знавшей границ». – Так отзывается о своем друге Александре Васильевиче Дружинине известный русский литератор, писатель, поэт, мемуарист, библиограф, историк литературы и одновременно видный государственный деятель Михаил Николаевич Лонгинов.

Кстати сказать, именно Лонгинову, по одной из версий, принадлежит авторство скандальной, «замечательной по форме, но отвратительной по цинизму»,  поэмы «Лука Мудищев» и ряда других «порнографических» произведений, а также многих водевилей и срамных стихов.  И это притом, что в 1871 году - вот уж поистине поразительный парадокс судьбы! - этот автор похабнейших стихов, первый «срамословец» Петербурга, был назначен... главным цензором России, начальником главного управления по делам печати Министерства внутренних дел Российской Империи! Впрочем, не отличался скромностью и упомянутый выше Дружинин, автор нецензурных, «вольных» стихов, активно участвовавший в срамословных игрищах наравне с молодыми Н. А. Некрасовыми И. С. Тургеневым. О нем и пойдет речь.


Александр Васильевич Дружинин

Александр Васильевич Дружинин литературный критик, журналист, писатель, поэт-переводчик. Родился в дворянской семье, был офицером, в 1851 вышел в отставку. В 1856-61 гг. был редактором журнала «Библиотека для чтения», сделал его органом «эстетической критики», противостоявшим «Современнику». Автор статей об английской и французской литературе, переводчик трагедий Шекспира. Особую известность Дружинин завоевал своими критическими статьями. Написаны они очень тонко и изящно, с тем истинным джентльменством, которое даже среди его противников создало ему кличку «честного рыцаря».

В 1850 г. Дружинин печатает «Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам» и этим дебютирует еще на одном поприще - юмористического фельетона. Успех не заставил себя ждать и тут. Правда, «Чернокнижников» произвел некоторый скандал в литературных кружках, но читался очень усердно и привлек к себе всеобщее внимание. В этот период вместе с другими сотрудниками «Современника» Панаевым, Лонгиновым, Гаевским, Григоровичем, изредка даже Некрасовым, Дружинин увлекся сочинением юмористических посланий, поэм и всевозможных «литературных шалостей», настолько погрешавших против цензуры нравов, что издавать их приходилось за границей. Кому-то из «чернокнижников» пришло на ум облечь разрозненные импровизации «чернокнижия» в одну литературную форму, связать их «нитью длинного романа». Дружининское «Путешествие Ивана Чернокнижникова» как раз и явилось осуществлением этого плана.

Групповой портрет русских писателей — членов редколлегии журнала «Современник». Верхний ряд: Л. Н. Толстой, Д. В. Григорович; нижний ряд: И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. В. Дружинин, А. Н. Островский, 1856 год.

Лонгинов дает такое  объяснение литературным шалостям того времени: «… мы все были тогда молоды или еще молоды, и вы не удивитесь, что мрачное настоящее не могло вытеснить из этих бесед шутки и веселия, которое и стало выражаться все-таки в литературной форме, именно стихотворной. Пародии (тогда еще не сделавшиеся обыкновенную вещью, как теперь), послания, поэмы и всевозможные литературные шалости составили наконец в нашем кругу целую рукописную литературу. При самом начале Дружинин принял живое участие в этих забавах, сопровождавшихся уморительными рассказами, анекдотами и даже пресмешными похождениями, в которых так отличался наш остроумный Яз…ков, веселый Панаев и многие другие. Несколько чопорный с виду Дружинин оказался первым двигателем на этой арене остроумия и резвой шутки, изливая в нее весь избыток молодых, умственных сил».

Обнаружив в воспоминаниях Лонгинова слова о том, что он хохотал над   рассказом Дружинина «о наказании, постигшем будто бы в Парголове одного литературного Ноздрева-соглядатая, за его хвастовство (действительно бывшее) мерзейшими сигарами, яко бы полученным им в подарок от президента Северо-Американских Штатов», я принялся было перечитывать все его фельетоны, но данной истории, к сожалению,  так и не обнаружил. Похоже, что на этом рассказе цикл стихов, рассказов и похождений Дружинина под общим названием «Чернокнижник» был приостановлен. Но мне повезло в другом. В не менее забавном сборнике «Заметки петербургского туриста» я нашел весьма интересный диалог между двумя любителями сигар. Привожу его для большей ясности вместе с описанием обстоятельств, при которых он состоялся:

«Итак, в прошлый месяц, перед Рождеством, нагулявшись досыта, сделав самому себе несколько подарков и довершив всю экскурсию одной покупкою у Палацци, я отдыхал в его комнатах, и курил сигару, сидя перед одним очень простеньким и недорогим пейзажем, который почему-то мне крайне нравился. То было изображение какого-то парка, около реки или пруда, с плавающими по воде лебедями. В далекой дали между зеленью и платанами в виде зонтиков, рисовалась колоннада какого-то палаццо, одного из тех палаццо, которые по временам грезятся вам во сне, под голубым небом, между розами, фонтанами и статуями. Вправо от картины помещался шкап с саксонскими куколками и несколько ваз севрского фарфора. Мне было очень хорошо, тепло и отрадно, я не скучал своим уединением, и, поджидая хозяина, конечно, проводил свое время веселее, чем в эти минуты проводил его весь Петербург, сидящий за бумагами или смирно бегающий по Невскому Проспекту. Я выкурил свою сигару и уже думал зажигать вторую, когда уединение мое было нарушено приходом нового лица, облаченного в летнее пальто, крайне потертое и порыжелое. Новому лицу было очень холодно в своей наряде, скорее достойном Неаполя, нежели нашей северной Пальмиры. Он попрыгал с ноги на ногу, а потом, обратясь ко мне, сказал с самой обязательной улыбкою: «Позвольте от души порадоваться знакомству с новым любителем. Имя ваше не безызвестно в области редкостей, милостивый государь мой. «Заметки петербургского туриста» производят волнения в той кондитерской, где я пью шоколат. Позвольте пожать вашу руку;  имя мое Лопаткин. Я когда-то принадлежал к числу художников и имею свою коллекцию редкостей, может быть не из последних в Европе!»

Я взглянул на г. Лопаткина, вспомнивши при том, что не однажды слышал про его коллекции, действительно огромные, замечательные, редкие, но никому не доступные, вследствие непонятной прихоти обладателя. Я поглядел на новое лицо сызнова и почувствовал нечто вроде того фантастического обаяния, которое довольно знакомо любителям сочинений Гофмана. Мой собеседник совершенно походил на Щелкуна, героя знаменитой гофмановской сказки. Он был сух и стар, нос его и подбородок почти сходились, и нос и подбородок казались синеватыми от холода. В истасканном своем наряде этот господин казался неопрятен, как немецкая философская книга. Маленький рост, плешивая голова, кривые ноги, зеленый фрак и ярко-красный жилет (рыжеватое пальто было уже расстегнуто) – все это не могло скрасить г. Лопаткина, но его украшали пара умных, добрых черных глаз и руки не только маленькие, но превосходно сформированные. У всех почти любителей по редкостной части, руки и ноги очень малы –заметка странная, но объясняющаяся тем, что господа, о которых здесь говорится, все принадлежат к особам деликатным и тонко развитым. Как бы то ни было, вид нового гостя был мне приятен, разговор его, относившийся к разным картинам и вазам, около нас стоявшим, мог назваться очень занимательным, и вообще знакомство с товарищем-любителем обещало кое-что по части наблюдений. Потому я поспешил предложить Лопаткину сигару, которую он взял с благодарностью и закурил, выказывая признаки самого ребяческого удовольствия.

- Это не сигара, а нектар, сказал он, осторожно пуская самые тонкие струи дыма.

В самом же деле сигара была самого средственного качества; сотня подобных стоила восемь целковых, а в Петербурге, как известно, вследствие возрастающего числа любителей, сигары скоро дойдут ценой до рубля за штуку.

- Очень, очень вам благодарен, опять сказал гость. Я три года не курил сигары. Какой запах, какой тонкий лист! Только вы позволите мне, государь мой, сделать одно замечание: человек, курящий такие сигары, никогда не будет иметь хорошей коллекции -коллекции картин или редкостей, коллекции по нашей части!

- Неужели вы себе отказываете даже в сигарах?- спросил я с изумлением.

- Хе, хе, хе! произнес Лопаткин: - так вот, какие у нас нынче любители! Для вас табачек, дым, пустяки, пепел дороже созданий искусства? Да-с, милостивый государь, я три года не курил сигары, а покупать так не покупал их во всю мою жизнь, сперва по бедности, а потом для выгод коллекции.

- Однако, возразил я: - вы любите табак и теперь курите сигару с удовольствием. Ящик таких сигар стоить восемь рублей. Тут все дело в расчете. Разве вещь, которую вы можете купить за восемь рублей, способна доставить вам сумму приятностей, которые вы ощущаете, выкуривая время от времени по сигаре? Если да, то вы правы; если нет, то ваш расчет не верен, и вы напрасно отказываете себе в невинном наслаждении.

Должно быть, мой чисто-практический вопрос полюбился гостю, ибо в его ответе отозвалось много задушевной ласковости.


Старинное фото двух любителей сигар 

- Милостивый государь и добрый мой собрат, если вы позволите называть вас таким именем, сказал он: - я вижу в речах ваших проницательность немалую. Во-первых, в нашем деле величайшая нечаянность возможна, и восемь целковых иногда значат более тысячи. Но, откинув вопрос  о случайностях, возьмем просто восемь рублей и вещицу, действительно стоящую восемь рублей (тут Лопаткин показал мне несколько чашечек, одну гравюру и еще что-то старинное). Покупая сто сигар, я знаю, что удовольствие, мною купленное, рано или поздно разлетится дымом. Покупая маленькую вещь по моему вкусу, ценой в восемь рублей, я имею в виду, что она останется при мне до моей смерти, будет моим товарищем, членом моей семьи, станет понемногу радовать мой глаз в течениедесятков лет. Я еще не стар, хотя гляжу не молодцевато, я могу прожить еще лет тридцать, я люблю в газетах читать об очень старых людях, никогда не пьющих вина и выхаживающих по десяти миль в сутки. Я вина не пью и хожу много, отчего ж мне не прожить долго? У меня нет друзей и родных.

- Теперь я вас понимаю, заметил я, и должен сознаться, что считаю вас человеком совершенно правым, совершенно рассудительным и совершенно практическим.

- Вы меня поняли, сударь, радостно проговорил старичек, вы не сходствуете со многими вертоплясами (и любителями даже), всегда отзывающимися обо мне с насмешкою. Укажите мне средство наслаждаться более, нежели я наслаждаюсь посреди моих редкостей, и я перестану тратиться на какие-нибудь картины! Назовите деятельность, более независимую и приличную моему возрасту, и я, пожалуй, сам назову себя глупым мечтателем! Я питаюсь шоколатом, это правда, зато к концу года моя семья расширяется, несколько дивных вещей переносится в мое одиночество, ряд оригинальных картин тешит мои глаза; а если б я вместо шоколата ел ростбиф с трюфелями, ничего бы этого не видать мне к концу года. От ростбифа с трюфелями не осталось бы ничего изящного и вечного! Государь мой, вы немногими словами приобрели мое сердце. Мне весело и в щегольском господине видеть сочувствие к моей страсти. Позвольте достойно возблагодарить вас и за сигару и за беседу нашу. Перед нами времени еще много, и я могу доставить вам часок немалого наслаждения. Посетите мою скромную обитель и взгляните на вещи, которых я никому не показываю. Палацци очень хороший человек, но его я к себе никогда не пускаю; вообще нынешних любителей я не люблю. Вас я полюбил душевно. Идите же в мое Эльдорадо!

И бывший художник застегнулся, поднял воротник своей хламиды, а затем устремился вдоль по Морской с такой быстротою, что я, при своих длинных ногах, мог следовать за ним не без затруднения».

А Вы готовы отправиться в Эльдорадо? При этом готовы ли Вы променять свои  любимые сигары на горшок Наполеона или на сигарный окурок, принадлежавший самому Уинстону Черчиллю?! Если да, то Вы, судя по всему, настоящий коллекционер, если же нет, то Вы, скорее всего, не курите чужие окурки…